Три ветра метут по пустыне.
И в каждом из них – силуэт,
Спешащий за блеском святыни,
Чей в небе скрывается свет.

Три ветра. Три вихря. Три сына
Затерянных в прошлом эпох.
Под ними – песок да трясина.
Под ними – колючки да мох.

Они день и ночь без оглядки
Спешат на таинственный свет.
В их вое – псалмы да колядки.
За ними – искрящийся след.

Они появляются разом
В сочельника позднего час.
В их шаге читается разум,
Такой же, как в каждом из нас.

Три ветра, подобно химере,
Покуда на свете темно, –
Спешат к неизвестной пещере,
Где чуду свершится дано.

Туда, где овечье дыханье
И затхлого хлева пары, –
Спешат совершить волхованье,
Качая во чреве дары.

В них – золото, ладан и мирра.
В них – света небесного хор.
Три ветра. Три странника мира –
Гаспар, Бальтазар, Мельхиор.

Теряются связующие звенья
В России между завтра и вчера.
Настали дни упадка и забвенья,
Похожие скорей на вечера.

Классические сумерки эпохи.
Развал империй. Крах отживших вер.
Дела ещё, казалось бы, не плохи,
Но горизонт событий хмур и сер.

Ещё стоят мучительно колоссы
На полусгнивших глиняных ногах.
Но пересохли реки и колодцы.
Леса срубили. Всюду полный швах.

Пустуют истощившиеся нивы.
Заводы тлеют скопищем руин.
Аборигены жадны и ленивы.
Из них кто не мерзавец, тот кретин.

И ясно, что уже не поправима
Вся череда грядущих катастроф,
Чья будущность предсказана помимо
И без того весьма печальных строф.

Всё это – позже. А сейчас на грани
Находится чуть больше, чем страна.
И тут проблема даже не в тиране,
А в том, что миром правит Сатана.

Он, воплощённый коллективной гидрой,
Овеществлён помимо наших слёз, –
Пронырливый, прожорливый и хитрый.
Пришедший в мир надолго и всерьёз.

И рушатся, и рушатся державы –
Быстрее, чем костяшки домино.
Хотя ещё – ни гнилы и ни ржавы.
Но так, что аж дрожит под нами дно.

И кто-то балансирует. А кто-то,
Решив, что не оправдана борьба, –
Уже вкушает прелести полёта...
Но всех в итоге ждёт одна судьба.

Всё ближе неизбежная граница,
От неба отделяющая твердь...
Чтоб фениксу из пепла возродиться,
Он принимает огненную смерть.

Нет ничего страшнее человека,
Который глуп, обижен, одержим.
Когда таких – до чёрта, то у века
Предельно строгим должен быть режим.

Вот и живёт людей нормальных горстка
В одной тюрьме с сошедшими с ума:
То войны, то террор, то продразвёрстка...
То зной, то холод... То пожар, то тьма...

Дают понять моральные калеки:
Кто в мире почитаем, кто – гоним.
И дело здесь не в падшем человеке,
А в тех, кто вытворяет это с ним.

Есть бесы, оскопляющие души
Невинных перепуганных детей –
Потоком лжи, запугиванья, чуши,
Растленных и губительных идей.

Они одни ответственны за то, что
Стяжающему счастье и покой –
Невыносимо, горестно и тошно –
Жить на планете мерзостной такой.

Враждуют люди, государства, расы,
Страдая от потерь и от утрат.
Запуганные толпы биомассы
Не ведают, что сослепу творят.

Они ведомы дьявольскою кастой
На пышущие смертью миражи.
Есть тайный принцип: разделяй и властвуй! –
Первейший принцип мерзости и лжи.

Один за всех у нас кругом в ответе,
Иначе всех казнят за одного.
Порука круговая на планете
Недоброе справляет торжество!

Здесь ложью ложь подносится на блюде:
Кнут – для закуски. Пряник – для битья...
Повсюду лишь обманутые люди,
Погрязшие в трясине бытия.

Они когда-то сделались рабами –
Не ведая доподлинно о том,
Своими безнадёжными горбами
Посильно строя этот адский дом.

И всё идёт накатанной дорогой,
Где – как решили воры и рвачи –
Богатого и знатного – не трогай,
А бедного и слабого – топчи!..

Запомните! Запомните, потомки! –
Ведут цивилизацию на дно –
Ростовщики, садисты и подонки,
С кровавыми лжецами заодно...

Мотылёк-однодневка встречает свой первый закат.
Мотылёк-однодневка уже не увидит рассвета.
Но ты знаешь: он – счастлив. Я биться готов об заклад,
Что и ты на последнем закате почувствуешь это.

Ибо счастье весьма относительно. Каждый к нему
Год за годом куда-то бежит, а находит случайно...
Ну, иди же ко мне! Дай тихонько тебя обниму.
Наше счастье – в любви. И для нас это, в общем, не тайна.

Посмотри на меня! Посмотри на меня. Не молчи.
Ты ведь тоже сейчас, как и я, размышляешь об этом! –
Мотылёк-однодневка, влетающий в пламя свечи,
Приобщившись к огню, бестелесным становится светом.

Осень смотрит исподлобья:
Где же выправка и стать?
Мы – лишь бледные подобья
Тех, кем следовало стать.

Отшумело наше лето.
Листья сделались рыжей.
Мы себя лишили света
Ради мелких барышей.

В пору первых нудных ливней
Сожалеем о росе.
Мы могли бы быть наивней,
Но прожжённей стали все.

До заметных листопадов
Мы не нажили святынь,
Понатыкав палисадов
По периметрам пустынь.

В небесах всё реже просинь.
И погодка всё лютей.
Со слезами смотрит осень
На испуганных людей.

То лёгкий, то надсадный слог
О вечных пустяках.
Вся жизнь поэта – монолог,
Разбросанный в стихах.

Как жаль, что часто мы с тобой
К делам его слепы.
Он пишет быстрою стопой
Сюжет своей судьбы.

Он смотрит вдумчиво на нас
Глазами старика.
А позади него – рассказ –
Лежит к строке строка.

Кривит улыбка юный рот.
Горит огонь в груди.
Он знает: всё наоборот –
Все строки впереди!

И тут он прав! И, видит Бог, –
Весь мир в его руках!
Ведь жизнь поэта – монолог,
Разбросанный в стихах.

Слепящий свет сквозь ветви ивы –
Уже не жгуч, ещё манящ.
Прибрежных зарослей извивы.
Сырая тень еловых чащ.

Под воробьиную токкату
В пустом окне танцует тюль.
От полдня движется к закату
В лиловом мареве июль.

Посёлок дачный будто умер.
Сомлел под солнцем. И – молчок.
И лишь пиликает, как зуммер,
Цикада там или сверчок.

О, если бы не эта речка
С приплодом нудной мошкары –
Я не изрёк бы ни словечка
От изнуряющей жары!

Я и строки б на лист не выжал
В прогретой адово избе.
Я б в духоте такой не выжил.
И не поверил бы себе.

Время пролетело как во сне,
Вывернув на сторону такую,
Где всё чаще – даже по весне –
Я в душе по осени тоскую.

Видятся мне сонные поля
И в сусальном золоте деревья,
Где, просёлком утренним пыля,
На страду идёт моя деревня.

Раскрываю ветхую тетрадь.
И диктуют на ухо века мне:
Время жатвы. Время собирать
Впопыхах разбросанные камни.

Много было былей и былин.
Да ушла со временем тоска та.
Мой последний журавлиный клин
Растворился в пламени заката.

Не проси у Бога то, что
Обрести способен сам.
От нытья земного тошно
Изнурённым небесам!

Не ломая наших судеб,
Не меняя век на век,
Небеса дают и судят,
Где не может человек.

Как бы ты ни жил убого,
Как бы сам ты ни был плох, –
Не проси того у Бога,
Что не может даже Бог.

Апокалипсис начался в три пополудни.
От начала сиесты прошло полчаса.
Не трубили в трубу. Не играли на лютне.
Просто медленно вдруг разошлись небеса.

Обнажилась враждебная звёздная сфера.
И созвездья пролились кровавым дождём.
Прокатился рокочущий смех Люцифера,
Чей приход мы давно с тайным ужасом ждём.

Заметались в пустых небесах серафимы,
Сладкозвучно, но страшно вещая о нём.
Запылали на грешной Земле Хиросимы,
Поглощённые адским небесным огнём.

Мы-то ждали второе пришествие с неба.
А оттуда внезапно спустилось на нас
Преисподней возмездие страшное слепо.
И – ужаснейший враг – остророг, черноглаз!

Только что было всё, как бывало обычно, –
Бытовая рутина, сиеста, тоска...
Но взревели безмозглые демоны зычно
В предвкушении марша, атаки, броска.

И смешались в единый молох человеки,
Черти, ангелы, демоны! Зло и добро!
Заструились кровавые красные реки.
Потускнели светила, огонь, серебро.

Грохотало. Пылало. Взрывалось. Гремело.
Никого не щадили. Стреляли и жгли.
Погибали в бою – и трусливо, и смело.
Предавали. И честно на подвиги шли.

Всё окончилось так же внезапно, как прежде
Началось – беспричинно, бессмысленно так.
Человечество сгинуло в тщетной надежде,
Что подавлен решительный натиск атак.

Да и демоны сдохли, поверив, что стали
Тою силой, которой взята высота...
Лишь с ухмылкой стоит на кривом пьедестале
Одержавшая верх надо всем пустота.

Ангел в белом, ангел в чёрном
В лапках слабеньких несут
Хлеб и воду заключённым,
Пережившим Страшный суд.

На дверях гремят засовы,
По решёткам вьётся плющ.
За стеной летают совы
Из ближайших райских кущ.

Пахнет плесенью и гарью,
Пахнет Господом самим…
Так и тянет плюнуть в харю
Надзирателям своим!

Он покинет разбитый Ковчег,
Примет на руки младшего сына,
И пойдёт, позабыв про ночлег,
Через топи, камыш и трясину.

Повинуясь бродяжьей судьбе,
Человечества древний предтеча
Всю тяжёлую ношу себе
Водрузит на усталые плечи.

Будет рядом тихонько жена
Ковылять, опираясь о посох.
Им отныне не будет нужна
Суета в повседневных вопросах.

Эти двое на голой земле
С малым выводком раннего детства,
Вместо тысяч, погрязших во зле,
Получили планету в наследство.

Им так много ещё предстоит
Возвести в этой крошечной жизни
На руинах своих Атлантид,
На костях затонувшей Отчизны.

Комья глины в остывшей золе,
Друг на друга ложась постепенно,
Приютят их сегодня во мгле
Обновлённой потопом Вселенной.

С их нехитрой постройки потом
Всё на свете завертится снова –
Непомерно тяжёлым трудом
В сопряжении дела и слова.

А сейчас он несёт на плечах
Целый мир – этот жалкий остаток! –
И нехитрую снедь, и очаг,
И шатёр из линялых заплаток.

Тихо дремлет на левой руке
Младший сын, убаюканный всеми,
Но клокочет на детском виске
В сизой жилке грядущее время!..

В этом городе стены исписаны матом.
Подворотни любые темны даже днём.
А всего ненормальней – родиться крылатым.
Потому что крылатые – лишние в нём.

Если сердце твоё – как изящная скрипка, –
Для людей, что, по сути, кувалдам сродни, –
Ты – ничтожен и жалок. И выглядишь хлипко.
Здесь тебя ожидают лишь серые дни.

Если внешность твоя уравняется с фоном,
Что помойное влёт затмевает ведро, –
Даже сделавшись полностью хамелеоном, –
Ты не сможешь своё переделать нутро.

Всё в тебе говорит, что ты – чуждый для этих
Неприветливых улиц, обгаженных стен.
Вызываешь озлобленность в птицах и детях,
Ничего предложить не имея взамен.

Под одеждами пряча балластные крылья,
Ты сутул, но хотя бы не выглядишь, как
Падший ангел, которого вся эскадрилья
Изгоняла из рая в безумье и мрак.

А умение бить без раздумий кастетом, –
Если выгорит – в челюсть, а лучше – в висок,
Позволяет быть книжным червём и эстетом,
Выгрызая свободы кровавый кусок...